Рассказы В.Ф. Николаевой, взятые из жизни. Часть I. Леонково. Моя семья. Барсуки

Нашли Нюшу… в старом сундуке

"Тетеньки, дяденьки, посмотрите, посмотрите, какую Нюшу нашла бабушка Катя в старом сундуке", - приглашала всех вышедших и всплескивала тонкими ручонками моя трехлетняя рыжеволосенькая сестричка Манюшка.
А женщины, по русскому обычаю, шли и шли навестить роженицу и справиться о ее здоровье. У каждой был в руках узелок с небольшим угощением: у одной - гороховая каша с червячками, у другой – только в комочках с сахарным песком. Потчевали яблоками, моченой брусникой, - всем, что есть, по их мнению, вкусного, что должно понравиться выздоравливающей, "съездившей в Манраус за песнями". Уходившие троекратно крестили новорожденную.
Нюшу вымыли, положили в одеяле на печку. Манюшка забралась туда же, отворачивала пеленку и рассматривала новорожденное чудо. Своим детским умом она чувствовала что-то похожее на ревность к этому черненькому, кудрявому комочку. Сразу же решила поставить на место эту так не ко времени явившуюся Нюшу (отец ждал сына). Выпила молоко, поглядела в сморщенное личико с закрытыми глазами и приказным тоном, не терпящим возражения, громко сказала: "Нюш, поставь кружку на трубу. А то как дам рогом по носу". "Господи, возьмите ребенка с печки, а то и правда носик сломает", - еще неокрепшим голосом попросила мама.

Моя сестричка Манюшка

Ее все так называли за необыкновенную доброту к людям. Особенно любила своего крестного или, как тогда называли, батьку Павла Семеновича, дядю моего отца. Только он входил в дом, она срывалась с места, с распростертыми ручонками бежала к нему и требовала разжечь самовар, чтобы напоить батьку чаем. Если этого нельзя было сделать, наливала холодного.
Простудилась Манюшка в ветряную Троицу. И не стало у меня рыженькой, ласковой сестрички.
И даже в семьдесят два года я горько сожалею об этом.

Бабушка Екатерина и дедушка Николай Семенович

Вырос мой дедушка статный да красивый, не налюбуются им окрестные девушки. Загляделась на него и молодая барыня и поставила его управляющим в свое имение в Куньинском уезде. Был он необычайно щедр, жалел крестьян, но запил…
Высмотрел себе умницу-разумницу Катерину, у которой иссиня-черная коса при ходьбе плескалась о придорожный песок. Хороша была Катерина.
Барыню все это крайне огорчило, и выслала она молодых в деревню Валетово, в двадцати двух верстах от Святых гор. Впоследствии эта деревня стала называться Леонково, по имени пяти братьев и их отца Леона, поселившихся здесь.
В народе недаром говорят: "Красота и счастье рядом не ходят". Трагична их судьба. Дедушки не стало в двадцать пять лет. Спился окончательно и погиб. У бабушки осталось два сына: один – с рыжеватом оттенком, веселыми веснушками, великан и балагур; другой – необыкновенной дивной красоты: белое, благородное лицо, голубые, огромные озера-глаза, черные волнами волосы.
Ненаглядеться было матери-вдове на выросших сыновей. Исстрадались местные красотки-королевы по ним.
Гражданская война!
Погиб на станции Новоселье голубоглазый Петр Николаевич от рук банды Булак-Булаховича. Был окружен штаб, расстрелян и потоплен в Черном озере.
Не верилось. Дождались третьей похоронки. Любимая его отравилась. Бабушка помешалась. Выходила за деревню в день несколько раз и ждала…
Но не дождалась… В пятьдесят четыре ее не стало. Смутно помню ее в выцветшей голубенькой кофточке, выглядывавшей из-за печки на женщин, пришедших ее навестить из соседней Калиновки. И еще: впервые поставили чугунку, и она греется возле нее, вбирая облегающее тепло.
И кончину…Мне порою слышится ее тоскующий плач по по родному озерному краю: "Воронушки, воронушки, не с моей ли вы сторонушки…"

Мой отец

Смелый, находчивый человек, прекрасный рассказчик, первый ученик в школе. Генеральша приезжала на дом, предлагала свое покровительство в продолжение обучения, но дядя, в семье которого жила бабушка с малолетними сыновьями, не согласился. И все же он был взят писарем в одно ведомство в Питере.
Во время революции участвовал во взятии Зимнего.
Получив краткосрочный отпуск в гражданскую, женился.
Вернулся, но скоро заболел.
Первое воспоминание: после проводов бабушки сидит на зеленом сундучке, плачет: "Остался я круглым сиротой".
Прихожу к нему в рей (ригу), где он в дыму гонит самогон. Поднимает меня высоко-высоко: "Куда же ты, маленькая, здесь угарно".
Едим с ним в покровскую далеко, далеко. В большом селе остановились. Его окружают женщины, мужчины. Одна боевая в красной рубашке балагурит: "Ах, Феденька, у меня на столе горшки кипят". Он закружил хвастунью-веселушку.
Мы приехали к его дяде Арсению Петровичу в неведомое мне Горбово. Семья большая: три сына и две дочери. Меня одели и отправили на улицу. Я почему-то не понравилась гусям. Они загоготали, и один клюнул меня. Со слезами вернулась обратно.
В Великую Отечественную все дети дяди Арсения и тети Даши погибли. Старики были живы после войны, приглашали нас с братом приехать к ним, но не пришлось…
Обидно!

Однажды когда вся семья была за обедом к нам вместе с холодом в открытую дверь вошел крупный человек в нательном белье, босиком, уверяя нас, что ему жарко (на дворе была лютая зима). Глянул мельком, вздохнул и громко произнес: "Скоро здесь будет только ветер свистеть". Отец встрепенулся: "Умрем мы все?" Ответа не последовало. Хлопнул дверью и исчез.
И действительно, не успели оплакать свою эмоциональную красавицу-бабушку, как заболел и умер отец. Не прошло и года, как мама от великого горя и беспомощности вышла замуж здесь же, на своей деревне, за сорокалетнего холостяка, друга отца Александра Николаевича Ткачева. А в прежнем нашем доме свистел ветер, оплакивая ушедших и разрушенное счастье молодой семьи…
Прорицатель зашел к Громовым, глянул на быстроглазую новобрачную, с сожалением поведал: "В чужую судьбу попала ты, голубушка. Пять лет будет казаться тебе мукою". Не ошибся Мудрый Кирилл. У Громова Ивана была любимая в своем селе. Он было посватался, но получил достойный отлуп после того, как получил приданного воз соломы. Ему нечем было кормить скотину. Это можно было принять за шутку, но отец невесты оскорбился и посоветовал сначала выстроить "кабинет задумчивости". Какая нелепость! Воз соломы разбил любовь, казалось бы, двух неразлучных сердец.
В третьем доме этот необыкновенный человек обратился к хозяину дома: "Будешь ты, бедолага, мыкаться по белу свету, не находя себе покоя". Рассерженный глава выгнал предсказателя. Кирилл – конечно, обладал магическими способностями. Конец его также был трагичен. Он заключил пари с неизвестным нам: кто больше пробудет в гробу под землей. Отрыть в определенное время их должны свидетели. Те просрочили. Когда открыли, он уже задохнулся. Обидно! А он ведь мог знать судьбу всей земли в прошлом, настоящем, будущем.
Как можно было лишиться такого уникума! Господи!!!

Я пропустила, что хозяин третьего дома десятки лет мыкался по России: был на Кавказе, заболел холерой. Поехал в Сибирь. Там чуть было не замерз. И вернулся, совсем отчаявшись, в изодранном кафтане и стоптанных лаптях. Стоял на коленях, плакал и целовал свою землю.

Отец мой был щедр до крайности. Мама рассказывала, что мог отдать просящему последние медные копейки. Любил похвалиться всем, что его окружало. А говорун, рассказчик – не приведи, Господи. Жесты и мимика, как у маститого артиста. Мой второй отец, устав от моих сценических фокусов, говорил частенько: "Нет, Федор Николаевич не умер. Вот он сидит, травит сказки и присказки". Мама кивала головой и, улыбаясь, вспоминала того, которого она никогда не могла забыть.

Мой второй отец

Он не помнил своих родителей. Ему исполнилось едва два года, как от холеры умерли в один день отец и матушка. Его и старшего четырехлетнего брата взял на воспитание дядюшка. Не обижал, но держал в строгости и послушании. Выросшим племянникам выстроил по приличному дому. Жизнь их могла бы наладиться, не случись империалистическая война. Отец был ранен, долго лежал в госпитале. К нему ежедневно приходила барыня. Пока не сгорел дом, на стене красовалась фотография, где у койки раненого отца сидит богатая барыня с пером в меховой шапке. Александр Николаевич, папа, дорожил этой реликвией и не позволял колкостей и насмешек в ее адрес.
Папы многие боялись, слишком о многом говорил его взгляд. О таких идет славушка: "Видит человека насквозь". Однако он частенько ошибался: думал о человеке хуже, чем он был. "Промузыка!" - укоряла его мама. Человек он был суровый, но все делал так, как и положено отцу-родителю. Его помню с пяти лет. В шесть купил мне букварь и в течение недели (о диво!!!) я знала весь алфавит, во вторую начала читать. Немалая заслуга отца в том, что меня приняли сразу во второй класс. Когда училась в педучилище, проводил меня на вокзал. Он никогда не говорил мне комплиментов, но считал меня достойной внимания окружающих. Как-то пришли мы в Русаки, при входе в зал для пассажиров стояли мои одноклассники. Под легким хмельком, по-джельтменски расступившись, пропели: "Молодым – везде у нас дорога, старикам – везде у нас почет". Отец спросил: "Это – твои? (кавалеры!!!). а мне сказал: "Если – да, то возвращайся домой, ты их сейчас стоишь-перестоишь".
Тяжело переживал войну, волновался за моего брата-партизана, за меня. С неметчиной не был согласен, ни в коем случае не разрешал работать при их власти. "Это нам не освободители!" - решительно заключил он. Прав был отец! Война, послевоенный голод сделали свое жестокое дело. В шестьдесят - его не стало. Последние слова: "Я всех вас любил, меня никто не обидел".
Жалею, как родного. Мало пришлось сделать ему доброго. Если бы можно это вернуть!!! Но, увы!
Мама

Она была самой младшей в их большой патриархальной семье. У нее было пять братьев: Федор, Дмитрий, Лаврентий, Тимофей, Гавриил и сестра. Из-за сумбурного характера попа Ильи обе сестры имели одинаковое имя – Прасковья. Всю жизнь мама обижалась на самодура-священника.

Ее дед – дворянин. По тем временам, сыновья его считались образованными: старший – врач, свыше сорока лет работал в Выборе, за его компетентность, неуемность прозвали Боткиным. Лечиться к нему приезжали за 50-100 км. Слава о его врачевании неслась далеко за пределы волости. Второй брат – метеоролог на Кавказе. И мой дедушка – учитель, бабушешник. Был мобилизован на борьбу с черной оспой, холерой. Для этого же выезжал на Волгу. Занимался самообразованием, подписывался на несколько столичных журналов. Хотел быть наравне с передовыми людьми своего времени. Журналами, книгами были наполнены большие лучинные корзины, к сожалению, сгоревшие в Великую Отечественную. Часто перед внуками повторял пословицу: "За одного грамотного двух неграмотных дают и то не берут". Радовался, что его внучка-сирота Валенька – лучшая ученица в школе.
По рассказам мамы, его близких, дома дедушка был строгим, полноправным хозяином. Физически никого не наказывал, но его проницательного взгляда боялись, как огня. Слово дедушки – закон, никто не смел его переступить. Свою младшую дочь обожал больше всех. Когда ей исполнилось пятнадцать, вспоминает мама, поехал вместе с ней в Новоржев, купил ей хромовские сапожки, бархатный костюм, черную узорную косынку-тюлевку. В довершение ко всему – зонтик. Пока покупал, мама сидела в санях. К ней подошел молодой человек и спросил: "Девушка, не продаете ли вы ячмень?" Мама вздохнула и ответила: "Нет ячменя, только жито". Когда она об этом рассказала отцу, тот рассмеялся в усы: "Глупышка, жито и есть – ячмень". Мама в школу ушла украдкой, но учиться в гимназии не пожелала. Окончила церковно-приходскую школу и остановилась. Братья же ее ходили в земскую, работали писарями, воевали в германскую. Тимофей и Дмитрий попали в плен. Пришлось бы там умереть с голоду, если бы не немочки, которые их полюбили, готовы были ехать с ними, хоть на край света. И, конечно, спасли своих ненаглядных. Дядюшки не могли их взять (один был уже женат). Но привезли снимки, где они сидят в обнимку с германочками.
Всякий день, утром и вечером, вся семья с дедушкой во главе, шла в молельню. Молились истово. Дяденька Лаврентий, шепча слова молитвы, бил лбом о пол, дабы показать свое усердие. Моя добрейшая бабушка Фекла не выдерживала и тихо просила: "Встань, болотник!" Никакими иными словами она не ругалась. Дедушка был так поглощен чтением псалмов, что не обернулся бы, даже при пожаре дядюшка Гавриил пользовался этим: выскакивал на вечеринки в окно. Не любил дедушка отпускать на гульбища на воскресные дни.

Мама считалась завидной невестой: хороша собой, из богатой, почетной семьи. Женихов хоть отбавляй. Один из них писал горькие, безответные письма страдальца: "За дубовый стол садился, горяцам слезам облился". По-настоящему плакал по ней юноша из Моисеево, когда она была просватана за рыжеволосого богатыря Федора Николаевича из Леонково. Не переставал удивляться дедушка и окружавшие ее выбору: сын вдовы, солдат, пришедший в отпуск на неделю с передовых позиций гражданской. Ведь могли убить на второй день. Сундуки ее были полны добра (оторвалось дно), двадцать пять пар - моднейшей обуви. Ну и ну! Дорого расплатилась за свое искрометное решение. Спустя месяц, она говорила: "Если бы меня скрутили цепями и повезли в Леонково, все равно бы вырвалась и сбежала бы домой!" О, всевышний, как мы глупы бываем в молодости!!! Мама была близка к самоубийству. Бабушка опасалась, что она бросится в речку или пруд, и проводила до деревни. Дедушка как мог помогал: выстроил дом молодоженам, дал двух коров, лошадь. И сам, чуть не погиб. Во время продразверстки его ставили под расстрел, требовали показать ямы с хлебом. Он согласен был погибнуть, но не дать умереть своей семье с голоду.
Не долго длилась их жизнь с отцом (с 1922 по 1928). И не стало у него любимого. А у нас с братом отца.
Мама не бала ласковой, но, Боже мой, как она была справедлива. Все на свете умеющая: и шить и вязать, и готовить. Старалась и меня учить тому же, но я с трудом поддавалась обучению хозяйственным делам. И по сей день не получилось из меня "путной старухи", как говаривал мой сверстник Анатолий Кузьмич.

Безмерно любила меня, перешила мне свои шелковые, шерстяные пары, в которых она щеголяла на ярмарках, на зависть своим подружкам. Последние рублики присылала мне в конверте в Псков, чтобы ее дочь училась и жила лучше, чем ей довелось.
О, мама! Мама! Тяжела десница господня! Непросто жилось тебе последние двадцать пять лет: то у брата, то у меня. Везде несладко. Все ты вынесла молча. А ведь сколько ты могла нам сказать: самый правдивый человек на Земле. Безмерно я любила тебя! Готова была ехать к тебе, в Кингисеппский, в Александровскую горку, хоть на одну ночь, лишь бы видеть тебя, слышать твой разумный совет, умиротворяющий голос.
А теперь я плачу горькими словами, услышав слова песни: "Звенит высокая тоска, необъяснимая словами". Я жду ночи, чтобы побыть с тобой во сне, но ты так редко ко мне приходишь. Молю тебя: прости, если я тебя ненароком огорчила. Ты, конечно, всех нас простила. Мир тебе, моя несравненная.
Ей было почти восемьдесят пять, когда не стало.

Я, т.е. Валентина Федоровна

Странный я человек, непонятный ни себе, ни людям. Где я живу – на Земле или иной планете – Бог знает!
Мама рассказывала, что я никогда, на удивление соседям, не плакала.
Завернув меня в легкое одеяльце, мама ходила жать, таскать лен, ворошить сено. Укладывала меня на межу и я своими голубенькими глазками смотрела, улыбаясь. На плывущие облака. Казалось, что мне хотелось вместе с ними обходить небосвод.
Была любимицей бабушки Екатерины. Она находила меня похожей на ее погибшего сына, моего дядю Петра Николаевича: иссиня-черные волосы лежали волнами, белорозовое личико, голубые искрящиеся глаза. С этим были согласны видевшие меня и дядю. Отец – великий хвастунишка был уверен, что я вырасту дивной красавицей, которой не будет равных.
Неправда, папа, я только была из числа красивых и симпатичных, но, конечно, росли во вселенной девушки блистательнее меня. Однако я довольна своей судьбой. Награждена феноменальной памятью и всемогущей логикой (в юности, конечно). Училась легко, словно в карты играла и с неслыханным удовольствием. Чем сложнее задание, тем больше радости. Везде – первая. Брали сразу в третий класс. Я усвоила бы без особых усилий, но меня беспокоило письмо: писать-то красиво папа меня не мог научить. Остановилась на втором.

От начального обучения осталось много памятных, незабываемых дней.
Вспоминается, как я в синем, шерстяном, домотканом пальто с телячьим воротником (негде было купить) ездила на слет отличников. Там держала какую-то речь. Убей, не помню. По окончании смотрели немой фильм "Пушкин и царь".
Разве не смешон "бригадный метод", который ввели, когда я была в четвертом классе. На любой вопрос отвечал желающий, а оценки ставили всем и одинаковые. Наши лентяи-мальчики "подмазывались" ко мне, носили мне вкуснейшие яблоки, бросали в домотканую мою сумку целые баночки леденцов лишь для того, чтобы я исправно учила уроки, а они вреднющие гоняли на коньках на ручьях и мочилах.

Весь четвертый класс, благодаря взбалмошным головкам в министерстве народного образования, окончил начальную школу с отличием. Вот это да!!!
Незабвенна первая новогодняя елка и моя декламация перед ней:

Помню, Господи, прости,
Как давно все было.
Парень лет пяти-шести
Я попал под мыло.
Мать с утра меня скребла,
Плача втихомолку.
А под вечер повела
К господам на елку.
По снежку на черный ход
Пробрались искусно.
В теплой кухне у господ
Пахнет очень вкусно.
Тетка Фекла у плиты
На хозяев злится.
Дали к празднику скоты
Три аршина ситца.
Обносились, как мешок,
Ни к гостям, ни к храму.
Груне дали фартушок,
Не прикрыть и сраму.
Груня прыснула в ладонь,
Фартушком тряхнула,
Ну и девка, ну, огонь!
Тетушка вздохнула.
Все гульба нейдет с ума,
Загуляет лихо.
Чи, никак идет сама.
В кухне стало тихо.

В кухню барыня вошла
К матери с вопросом.
Мать тихонько провела
У меня под носом.
- Здравствуй, Катя, ты с сынком?
Муж, чай рад получке.
В спину мать меня пинком:
Приложися к ручке…
Сзади шум, галдят, кричат:
В кухне – мужичонок!
Эвон сколько их барчат!
Мальчиков, девчонок!
Пригласим его за стол!
Что ты, что ты, Пепка!
Я за материн подол
Уцепился крепко.
Попросившийся домой,
Задал реву сразу!
"Дим, нишкни, дурак прямой,
Толь попорчен сглазу!
Кто-то тут успел принесть
Пряник и игрушку.
Это пряник, можно есть!
На, бери хлопушку!
Вот растите дикарей,
Не проронит слова!
Дети! В залу! Марш скорей!
В кухне тихо снова.
Фекла злится – "Каково!
Дали то ж гостинца!
На мальца глядят как Во,
Словно из зверинца".
Груня шепчет: "Дем, а Дем!
Напечем, наварим!
Завтра с Феклой, жди, придем.
То-то уж задарим!
Попрощались и домой.
Дома пахнет водкой.
Два отца: чужой и мой
Пьют за загородкой.
Спать недолго до утра,
Пьяное соседство.
Незабвенная пора,
Золотое детство.
/Д. Бедный/

Вся округа собиралась на праздник в нашу школу. Взрослые и дети были в прекрасном настроении, подбадривали начинающих "артистов". Девочки - в марлевых платьицах, мальчики – в белых рубашках, в ботинках, начищенных накануне дегтярной мазью. На елке горели свечи, блестели игрушки, развешанные конфеты и сусальные петушки. С благодарными улыбками принимали от учителей Розановых новогодние сладости ребятишки и гости.

Даже пережив войну, люди не забыли эти светлые минуты.

Беззвано-Нивская школа – счастливейший отрезок моей быстротекущей жизни.

Учителя удивленно смотрели на эту худенькую, длинноногую девочку: что у нее в голове? Им казалось, что я знаю все. Хоть сразу выдавай свидетельство об окончании семилетки.
Отличница, отличница, а одну работу по алгебре написала на "2". Вот те раз!!! Я ревела бурым волком. С первого этажа пришли мальчики, гладили меня по волосам и просили перестать: "Затопила нижние классы своими безумными слезами", - увещали они.
Пребывание в Беззваной Ниве можно с уверенностью назвать самыми лучезарными годами. Шли мы в школу, как на великий праздник. Глаза наши блестели при встрече, и всегда расставание было грустным. В классе царили дружба и товарищество. Особенно запомнился последний год обучения. Сидел мы по восемь человек за столом: по четыре с обеих сторон. При контрольных, как правило, все списывали, потому двоек почти не было. Никто не был в проигрыше: ни ученики, ни учителя. Вот как хорошо-то!
Мальчики – вечные баловники старались дернуть меня за косу при всяком удобном случае. И досталось бы ей, если бы не телохранитель, мой сотоварищ по парте Коля Михайлов. Он эту цыганскую плеть держал во время уроков на коленях, утверждая, что это для него – неслыханное удовольствие. экий подхалим! Знал, что если не подскажу или не подброшу шпаргалку, "цвайки" не миновать. Престрашный лентяй: по ночам ходил на вечеринки, играл на гармошке, увеселял повзрослевших одноклассниц, которые плясали под него Семеновну:

"Семеновна, юбка в клеточку.
Выполняй, Семеновна, пятилеточку!

На уроках гуляки дремали и клевали носом. Какие уж тут занятия!
у каждой девочки был дурацкий альбом, в котором были четверостишия, подобные этим:

"Под деревом банана,
Любуясь на цветы,
Сидели два болвана:
То были я и ты".

"Валя-роза, Валя-цвет,
Валя – розовый букет.
Положу букет на грудь,
Скажу: "Валя, не забудь"!

В то время и письма писали такими же глупенькими стишками.
Учителя уносили эти альбомы в учительскую, читали вслух и смеялись до икоты.
Но, Боже мой, каким печальным был выпускной вечер! Слезы невольно лились из глаз. Меня до полдороги проводил учитель географии аркадий Ефимович. Преподаватель математики Николай Михайлович, грузин, прощаясь, спросил: "Ну, как, Николаева, довольны"?

Казалось бы, нужно быть счастливой и благодарной: из 72 выпускников я – единственная отличница, награждена похвальной грамотой.
А я целую неделю голосила, как оглашенная. Отец удивленно на меня смотрел, а потом, не выдержав, спросил у мамы: "У нее там кто-нибудь был"?

Опять ты, папа, ошибся. Не было там у меня одного-единственного, и плакала я, прощаясь с детством, с незаменимыми друзьями, с добрейшими учителями. Там я впервые выступила перед большой аудиторией на городище, в первомайский праздник со своим первым, незрелым стихотворением. Стенгазеты были заполнены моими зарифмованными шутками. Хулиганишки, смеясь, грозили, обещали вывалять в снегу. Правда во Вреву, перед часовней, меня "повенчали" с Бакусовым Колей из Костюшина. за священника подвязался Толя Кузьмин, известный пересмешник. Не раз из-за него выгоняли чуть ли не половину класса. Представьте, у нас консультация по географии, и он у карты. Александра Васильевна отгоняет от стеклянной двери любопытствующих. В это время вызванный водит указкой по карте, рассказывая, что чехи переселились в Сибирь и посему Чехословакия находится там же. Не глядя на нас, жестикулируя, поведал, что продавец Симонов, изрядно нализавшись, опрокинулся вместе с телегой. Товары и конфеты рассыпаны, призвал Кузьмич после занятий идти всем кагалом подбирать. Вот будет потеха!!!
Преподавательница, наконец, вернулась к нам и спросила: "Ну, как Кузьмин приготовился к экзамену"? В ответ мы дружно гаркнули: "Отлично!!!"

Александра Васильевна с умилением глянула на своего резвого воспитанника: "Молодец, вот видишь, захотел и приготовился".
Ах, батюшки!
В самом деле, это был способнейший ученик.

Как не вспомнить Алексея Алексеевича безобиднейшего кудрявого паренька из Русаков. Чего только ему не подбрасывали: камни, палки, девчоночьи шапки и даже юбки. Всякий раз он радостно удивлялся проделкам своих неутомимых товарищей.
Как-то в классе переписывали, кто наши родители и чем они занимаются. Когда обратился классный руководитель к нему, он, не задумываясь, ответил: "Служащий, клеит галоши"! Он так был уверен в правильности ответа, что смотрел на нас с величайшим изумлением: "А чего это вы гогочете"?

Встретила его перед самой войной. Это был горожанин в серой костюмной тройке: "Здравствуй, Валечка, рад тебя видеть" - счастливо улыбаясь, воскликнул мне, к сожалению, погиб во славу России, как почти все мои одноклассники, не менее дорогие и желанные.